Обычно мы разговариваем с двоюродным братом два раза в год. Вчера пришла моя очередь набирать его номер, чтобы поздравить с днём рождения.
Это не добавило хорошего настроения, – потому что никуда не деться от родственных связей, но главное при этом – соблюсти ту грань нейтралитета, за которую не хочется заглядывать.
В прошлом году была попытка “посидеть” (всё-таки “за семьдесят” – это повод вспомнить о родне), но ничем хорошим это не закончилось, несмотря на “Мартини” и общество милой супруги – вылитой Кадышевой в юности. (“Бежит ручей, течёт ручей, и я ничья и ты ничей...”)
Это можно сказать и о нас с братом.
Более разных людей трудно себе представить. Он – отставник-офицер, помешанный на статусе и большом семействе, где девочки (понятно) вышли за военных. Я – антисоциальный элемент, гей, филолог-одиночка, с трудом переносящий любое подчинение и с дырами в кармане.
Общаться нам практически не о чем. И он прекрасно это понимает, но его доминантные комплексы то и дело толкают рассказывать, как ему звонил начальник управления (поздравить) или как зятя направили в Сирию (“он неловко себя чувствовал: летели в самолёте – там сплошные генералы, и только он – полковник”). Или тянет рассказать, что зять сейчас в Донбассе (“ну, ты понимаешь”, – понижает голос брат, словно открывает военную тайну).
Ничем кроме спора на повышенных тонах это кончиться не может. (“Когда-нибудь тебе будет стыдно, – горячусь я. – Почему не служивший в армии учитель должен объяснять человеку в погонах и с высшим техническим образованием, что случилось с Боингом в Донбассе? Почему я больше в курсе дела, чем ты?”)
В ответ я снова слышу: “не служил” и ничего не понимаю в поражающих элементах-“бабочках” (“у нас таких давно не выпускают”).
Всё же корпорация – страшная сила. “Мы государевы слуги” – убеждает меня брат, словно он давал присягу не народу, а лично дорогому Владимиру Владимировичу. Кстати, о “вождях”. Разумеется, он сталинист.
“Да ладно, жертвы сталинизма… А ты знаешь, каких сволочей он расстреливал?” – “Ты случайно не забыл, что у меня дед погиб в лагере?” Но брата это не смущает; принадлежность к гос-величию, к коллективному “могуществу” – важнее семейной памяти. Бедный дед. Похоже, я единственный, кто помнит о нём в семье. И тоже “враг народа” (эстафета поколений)…
“Мы государевы слуги...” – удивительная формула отказа от себя в интересах корпорации. Именно рядом с братом начинаешь ценить странное счастье быть одиночкой в России.
Имей я такие погоны, пришлось бы застрелиться от общего позора. Обратная сторона социальной успешности – это полный, неизбежный конформизм. Настоящая школа рабства.
Но ещё Пушкин острил: “Жена и дети, друг, поверь, большое зло. От них всё скверное у нас произошло”. Семья и карьера – налагают обязательства, о которых легко рассуждать со стороны.
Что считать моей заслугой? Мне повезло с социальной свободой, да и “гейство” оградило от объятий с государством. Будь у меня три дочери, интересно, как бы я запел? Брат всегда хотел сына (избыток девочек в семье по-своему не случаен). Видимо, тоска по родному “мужскому началу” заместила отсутствие наследника – тягой к “государю”.
Брат фанатеет от Шойгу (который, кстати, тоже не сужил). Типаж сурового “отца-командира”, армейского “батяни” – странным образом рифмуется с ролью “батяни”, который обожает командовать зятьями и семьёй.
Обширное семейство заставило его встроиться в систему, погружаясь в государственные мифы, несмотря на очевидность преступной политики. (Он же не дурак, разумеется).
По-своему он артистичен и, как школьник, любит передразнивать. Как-то он изобразил мне “дедушку-чекиста” из отдела кадров, который брал его на работу. “Сидит такой хрыч, мухомор… (брат смешно пошевелил бровями). Мы хотим предложить вам квартиру и должность…”
Чувство превосходства, статусные игры, – его любимая стихия. Не сомневаюсь, что меня он тоже передразнивает, слишком лёгкая мишень для лицедейства.
Сравнивая наши семейства, не устаёшь удивляться разнице этих миров.
Дядя-фронтовик был единственным мужчиной в моём детском окружении. Отвоевав артиллеристом, он работал затем учителем математики. Никогда не строил из себя “ветерана”. Я почти не помню его при параде. Лет в семь он отдал мне “поиграть” домой целую горсть фронтовых медалей (тяжёлую и звонкую) со звёздами, пушками, танками и профилем Сталина. (Лучшее патриотическое воспитание на моей памяти).
Я рассматривал этот усатый профиль и не мог понять, как совместить его с погибшим в лагере дедом. “Слава победы” и дед – словно требовали внутреннего выбора, который я не мог сделать. Я не понимал, но чувствовал этот диссонанс, не имеющий решения.
А для брата, очевидно, выбор не был проблемой: семья фронтовика обязывала к “правильным” решениям. Он поддался обаянию победного мифа. Мама же была человеком штатским, да и девочкам более свойственно помнить родителей.
Уже в зрелые годы у них произошла небольшая ссора. Мама мечтала “вернуться к природе”, в память о маленьком Плавске, где она родилась, и приглядела небольшой садовый участок, условившись купить его пополам с братом. Брат её опередил и купил участок целиком, под влиянием жены (как считала мама). Участок как бы считался общим и никто не мешал туда ездить, копаться в грядках и собирать яблоки, но целый год они не разговаривали. “Это Люба его подбила, настоящая собственница”, – сокрушалась мама, мечтавшая о личном кусочке природы.
Иногда дядя увозил нас на своём “ИЖе” в сторону Венёва, куда-нибудь в леса – собирать грибы и землянику. Соблазнительный “ИЖ” упоительно пах бензином и я крутил ручку сцепления, сидя верхом на “звере”. Под настроение дядя позволял мне завести его и сделать кружок по поляне. Подскакивая на кочках и разбрасывая сумки из коляски, я делал счастливый круг, ощущая себя взрослым.
Тётя толкала локтем мужа в бок, но спорить не решалась. Или отсыпала мне ягод в ладошку и рассказывала маме что-нибудь про “еврейский магазин”, который сильно не любила (она была антисемиткой). Те же нотки я слышу и у брата. Он “впаривает” мне две сумки душистых яблок – с того самого участка, – но вскользь упоминает о каких-нибудь “евреях”, “либералах” и чудесном Сталине, – не будучи при этом отпетым негодяем или дураком.
Просто его так воспитали. И не нашлось никакого “фильтра”, “антидота”, который бы вывел эту мифологию (имперскую и рабскую) из его сознания. Возможно, всё сложнее, но иногда я думаю, кем бы я мог стать в семействе с нашими корнями, – не будь я “безотцовщиной”, далёкой от “мужского воспитания”, не будь я геем, попади я в армию и заведи семью.. (путь нормального, по сути, человека).
Я смотрю на брата со смесью сложных чувств. От родственной симпатии до глубокого сочувствия. Слава богу, что я другой, но есть ли в этом моя заслуга, – а его вина? Мы оба – типичные представители своих “групп”.
Он обладал прекрасными задатками встроиться в этот социум (с чем блестяще справился). Его ли вина, что успех оказался ловушкой?
Пытаясь обнаружить в прошлом точку, где наши пути разошлись так круто, я перебираю варианты, – но не могу её найти..
! Орфография и стилистика автора сохранены
